Прибытие в изгнание

Алейск, Кедровка, Чары

Остановились в Алейске, маленьком городке между Омском и Томском, оставив позади Новосибирск и Барнаул. Нас отправили в пустой амбар, который, судя по всему, использовался под столярную мастерскую. Мы сделали спальные мешки из наших одеял. Но больше всего хотелось как следует помыться. Нам разрешили воспользоваться общественными душевыми («баней»), и мы с радостью это сделали. Приняв душ после двух недель взаперти, мы почувствовали себя намного лучше. Нас везли в кузове грузовика обратно к амбару, и мои влажные волосы развевались на ветру. Мы были почти счастливы, особенно радовало голубое небо и яркое солнце.

Позже нам сказали сняться для официальной фотографии. Сфотографировали меня, отца, брата и еще пятерых поляков. Вскоре мы оказались вместе на принудительных работах в таежной Кедровке. Общественная баня – это все, что я увидела в маленьком городке Алейске. Нас и еще несколько семей почти сразу же увезли в неизвестном направлении.

Мы проехали в грузовике около 70 километров по степи – большой безмолвной равнине. Пастбища, которые могли быть плодородными, выглядели брошенными и заросшими. Затем была переправа через реку Чарыш. Мы видели такие же следы запустения и на берегах реки – кругом лежали, видимо, ожидая погрузки, мешки с солью. Нам ужасно не хватало соли на протяжении всего пребывания в горах, нечем было приправить еду. Путешествие через красивые и высокие Алтайские горы привело нас в село Чарышское.  Там нас отправили

в «народный дом», который можно было бы назвать постоялым двором. Внешне он был чистый, но стены и мебель просто кишели клопами, которые безжалостно кусали и

ели нас. От них не было никакого спасения. Именно здесь я приготовила наши последние вкусные бутерброды и закуски. Они были слишком маленькие и их было слишком мало, чтобы заглушить голод. Голод, который стал нашим постоянным спутником на протяжении многих и долгих месяцев.

 В селе Чарышском в Алтайских горах 

Местные жители держались замкнуто. Они не подходили и не разговаривали с нами. Все, кроме одного. Это был молодой учитель начальных классов лет двадцати. Он преподавал в школе рядом с Чарышским, но, как и мы, проживал в «народном доме». Он сблизился с моим отцом, с интересом расспрашивал, как мы жили у себя на родине. Ответы его очень удивили. Ему было сложно поверить нашим рассказали о прежней жизни: он думал, что за пределами Советского Союза жилось намного хуже. Об этом же постоянно говорили из вездесущих громкоговорителей. По радио непрерывно передавали правительственные программы и новости. Мой отец искренне восхищался этим молодым человеком и его способностью отличать правду от пропаганды. А ведь он родился при этом режиме и не знал ничего другого!

К сожалению, власти, похоже, посчитали его опасным. Когда мы вернулись в Чарышское после трехмесячного пребывания в Кедровке, один человек, депортированный, как и мы, и работавший в небольшом местном госпитале, предупредил нас, что молодой учитель начальных классов лежит без сознания в госпитале. Его пытали: ступни были обожжены. Он лежал в охраняемой больничной палате. Мы так и не узнали, что с ним случилось. Вряд ли его арест был вызван разговорами с моим отцом, иначе отца тоже бы арестовали. Он явно был чрезвычайно откровенен в разговорах с людьми и не скрывал своего несогласия с советской идеологией.

В Чарышском мы пробыли недолго. Нас должны были отправить в Кедровку на принудительные работы. Мне удалось расспросить кое-кого об этом месте. В порядке исключения мне сообщили, как там красиво и какие прекрасные сосны и орехи там растут.

В реальности все оказалось совершенно не так! Но сначала нам нужно было туда добраться. Мы шли за лошадью, везущей телегу, доверху заполненную нашими вещами. Дорога была узкой и каменистой, но шла через густой  красивый лес. Местами все еще лежал снег, сквозь который пробивалась черемша. По прибытии некоторых из нас разместили в избе, похожей на барак и разделенной на комнаты. В центре комнаты стояла большая русская печь, вокруг которой было несколько деревянных коек. Мы жили в одной комнате с еще одной семьей.

Для еды искали черемшу. Нам приходилось подниматься все выше и выше в горы, ведь снега, под которым она росла, в июле было мало. Мы нарезали черемшу, смешивали ее с мукой и небольшим количеством молока и запекали в печи. В любом случае, этого не хватало, чтобы заглушить голод.

Едва мы успели обустроиться на месте, как нас отправили работать. Рядом с нашей избой нужно было класть фундамент будущей лесопилки. Для выполнения этой работы нам дали очень старые лопаты. Эти лопаты оказались в руках людей, абсолютно не подготовленных к такой работе. Начальник железной дороги, женщина-предприниматель, школьники, включая меня в мои 16 лет…

Мы с готовностью принялись за работу. В любом случае, выбора у нас не было.

Я поранила пятку в первый же рабочий день. В рану попала инфекция, и мне разрешили остаться в избе. Так я потеряла свой хлебный паек, вернее, суточную норму муки, которую выдавали тем, кто официально работал на строительной площадке. Муку выдавали нерегулярно: раз в неделю-две. В день на человека выдавали один стакан. В дальнем конце нашей избы жила местная семья, еще одна жила неподалеку, в доме у мостика. У них был сад и одна или две коровы. Нам удавалось выменять немного молока на постельное белье или одежду. Например, мы давали им пользоваться простыней в обмен на три стакана молока в день в течение недели.

Наши «снабженцы» (те, кто привозил нам маленький мучной паек) останавливались в конце нашей избы, перед комнатами охранников. Когда мы собирали ягоды в лесу, паек увеличивался. В горах росла вкусная земляника и огромный крыжовник размером с маленькую сливу. Ягоды собирали и отправляли на небольшую фабрику в Чарышском, где готовили варенье для русских солдат, воюющих против немцев. У обычных людей не было возможности попробовать варенье и даже сахар. Однажды женщина, работавшая на фабрике, пожалела нас и тайком передала нам три кусочка сахара. Это были единственные сахарные кусочки, которые достались нам за 15 месяцев нашего заключения, и единственные, которые она осмелилась вынести.

Хотя в горах и было много ягод, их нужно было найти, при этом знать, где искать, чтобы не заблудиться. Благодаря этому можно было получить дополнительный мучной паек. Однажды из-за запаха ягод, усталости, голода и жары у меня закружилась голова. Я задремала у водопада.

Проснувшись, я не могла понять, где и как долго нахожусь. Когда я вернулась в избу, отец запретил мне уходить так далеко. Нам очень не хватало ягод, дополнявших наш скудный рацион. Я могла только издали смотреть на великолепную природу, окружавшую деревню. Красивые горы, поросшие разнообразными деревьями в ярких осенних красках, вызывали восхищение. На пути к вершинам гор, среди которых мы жили, встречались медведи. Были и другие дикие животные. Дичь водилась самая разная, поэтому заветной мечтой мужчин было иметь винтовку. Конечно же, в нашем положении об этом не было и речи.  Самой высокой вершиной, которую мы могли видеть, была покрытая снегом Бетка (по-русски – Белуха). За горой были Китай и Монголия.

Перед нами простирались огромные природные богатства, а депортированные, да и местные тоже, голодали. Нашего дневного пайка, состоявшего из стакана серой муки, хватало ненадолго. Я замешивала тесто из муки с водой и делала тонкие оладьи, чтобы их получилось побольше. Пекла их на горячих кирпичах большой русской печи, там же грела капли молока, которые удавалось раздобыть. Мы пытались выжить за счет собранной черемши.

Другой еды за весь срок в Кедровке – с июля по сентябрь 1941 года – у нас не было. Мы ни разу не видели фундук, о котором нам рассказывали. В любом случае, деревья росли слишком далеко. От голода мне снились кошмары. Я кричала во сне: «Осторожно! Молоко убегает в трубу!»

Oднажды я встретила девушку примерно моего возраста, когда относила постельное белье семье, жившей неподалеку. Мы сразу нашли общий язык и встречались после этого два или три раза. Вскоре моего отца попросили прекратить эти встречи. Я не понимала, почему, и очень расстроилась. Отец объяснил, что мы должны избегать любых конфликтов с местными властями. Моя новая подруга, вероятно, получила такое же предупреждение – больше мы никогда не виделись.

Вскоре после этого мы покинули Кедровку. Было ли это результатом соглашения между союзными войсками и СССР? Кто знает… Мы, поляки, тайно обсуждали это, но на самом деле никто ничего не знал. Нам хотелось надеяться, а пока условия нашей жизни не улучшались.